Тучные облака расстилаются над землей. Белеет уже мужской монастырь, его тоже видно из окна. Вход в него наглухо заперт железными воротами, над ними — недружелюбный крест. Дети этой деревни только что вернулись из церкви и улеглись спать. Из-за монастырского забора в мир деревни не проникает ни звука, но что-то заставляет чувствовать: там жужжит жизнь. Отец Петр — настоятель этого монастыря. Он встает, берет со стола скуфью, водружает ее на голову, подходит к окну и сквозь тюлевую занавеску смотрит на пробуждающийся мир.

— Я просто понял одну такую вещь в педагогике, — говорит он. — Существует зона ближайшего развития. Представьте: взрослому говорить о серьезных вещах поздно, он в своей жизни дров уже наломал, а детям говорить о взрослых вещах рано — в них ум еще не проснулся. Зона ближайшего развития — это говорить ребенку труднопонимаемое, но понимаемое. Мы с детьми собираемся ставить спектакль. Я пишу сценарий для него. Вы позволите мне вечером вам его прочесть? «Планета снов» называется. По «Солярису». Да, фантастика… А когда ложь бывает правдой? Когда ты подаешь выдумку как выдумку. Притча — это фантазия. Христос говорил притчами. Мысль там такая: герой Крис чувствует голос в самом начале спектакля, голос зовет его. В конце он понимает, что это божественный голос. Люди потеряли главный принцип общения — на языке сердца. На нем Адам говорил с Евой, Бог с человеком… Сердце говорит: «Когда не знаешь, как поступать, поступай по любви».

Сохнет гора сосновых бревен, сваленных на берегу Туры. Воздух потрескивает от жара. Мимо полей и мужского монастыря проходит спокойная трасса. В двух соседних деревнях есть лесопилки. На ржавых ножках у берега — голый рекламный щит. Он как будто говорит редким машинам: «Нам тут нечего вам сказать, проезжайте скорее, не нарушая покой». Ветхие дома Костылево стоят то вкривь, то вкось. В деревне домов немного, но семей, особенно молодых, здесь прибавляется. Кажется, горожане должны сторониться этого места, здесь их ждут безысходный покой и депрессия. Но они, наоборот, селятся здесь, привозя маленьких детей и рожая тут новых, будто прячутся от города, убегают от его демона, который, как верят монахи, здесь побежден окончательно и бесповоротно. Сами монахи практически не выходят из-за глухих ворот в мир — они живут на своей «горе» по афонскому уставу: ложатся спать в шесть вечера, просыпаются в полночь, читают правила, молятся, работают, каждую минуту и даже во сне отстукивая сердцем слова молитвы.

— Мой дед был муллой. И прадед тоже, — говорит игумен монастыря отец Петр, идя по узкой дорожке в сторону ангаров, стоящих за монастырем. — И я собирался стать муллой. Но, чем больше узнавал, тем больше понимал, что христианство — это другое. В исламе больше национальная традиция, ритуальность. Но если по-настоящему Бога искать, то на исламе не сможешь остановиться. Я понимал, что Бог — это любовь. Но я не видел так много любви в исламе. А христианство — это религия, которая живет любовью. Я интуитивно понимал: истина там, где есть монашество.

Навстречу ему идут женщины с колясками. Поравнявшись, просят благословения. Благословив, священник целует руки их младенцам.

— Депрессивный синдром проник в каждый деревенский дом, — говорит он. — И школа у нас дряхлая. Закрыть ее хотят, но не будет школы — не будет и деревни. Я хочу привить детям дисциплину и строгость чувств, подготовить их к внутреннему долгу. Разве это плохо?

У ангара его встречает молодой мужчина в легком плаще. Из-за его спины выбегает крошечная девочка в розовом. «Танечка», — монах опускается перед ней на корточки, ловит ее руку, почтенно целует. Танечка забегает в ангар первой и розовым комком носится по длинному коридору. Пахнет травами — иван-чаем.

Отец Петр заглядывает в мешки с кедровыми шишками. Их собирают монахи в лесу. В цеху и в монастыре из них варят варенье. Шишки гремят.

— А? Угу, погиб у нас монах — упал с кедра, — говорит он. — Да причем с такого, на котором дети учатся. Ощущение, будто он потерял сознание. Он не сопротивлялся, а обычно человек, когда падает, сопротивляется. С другой стороны, в монастыре привыкаешь к смерти, — он заходит в комнату, где на полках — сушеные ягоды. Берет их горстями, пробует, сосредоточенно пережевывая. — У нас и до того один монах умер, мой ровесник — сердце остановилось. Он сильно переживал… не мог себе простить, что ушел из монастыря, — берет в руку облепихи. — Он потом вернулся, но ходил с этой болью, которую пытался забить, загладить. Почему монах уходит из монастыря? — из его глаз уходит то выражение, с которым он смотрит на детей. Такими глазами можно смотреть на того, с кем сразился Симеон, но для этого надо быть игуменом монастыря. Бросив облепиху в пакет, он уходит.

— Когда я его подобрал на улице, — он оборачивается, не останавливаясь; полы рясы разметаются от быстрого шага, — в тяжелом состоянии, опустошенным, спросил — «Может, ты вернешься?» «А примете?..» Не всегда, поймите! Не всегда слова «хорошо» или «плохо» являются объяснением! Люди необъяснимы. В людях всегда есть двоякость! Вы будете холодный чай?

Он садится за стол. Там уже стоят четыре прозрачных чайника с холодным иван-чаем разных оттенков.

— Кто-то заварил его, как будто для нас… — говорит он, наливая в стакан. — Грех — это плохо. Но если ты думаешь, что с помощью греха станешь счастливым, то греши! Обязательно иди и греши! Но давай только по-честному — почувствуешь, что несчастен, возвращайся. Люди, к сожалению, не могут быть счастливы до конца. Монашество было призванием того брата, уйти для него — все равно что рыбе выброситься из воды. Почему вы смотрите на монашество в каком-то гуманистическом смысле? Монах — это как летчик: он летит и у него десятки систем, за которыми он следит. И если где-то монах допустил нерадение, процесс идет неуправляемо. Пока он не попадет в черную дыру, не разрушит себя полностью, не опустошится, пока не сгорит, пока не упрется в стену, не останется голым! Больным! Хромым… Это как притча про блудного сына. Уйдя от отца, он пришел в полное опустошение, он сказал: «Пойду к отцу своему и скажу, что не достоин называться сыном». А отец кинулся в ноги ему, стал обнимать, отдал свой перстень и одежду. Почему человек становится предателем? Стоп! Это бесполезно пытаться понять! — он выпивает половину стакана. — Вот у меня детство было тяжелым, родители сильно ругались между собой, а я был у них третейским судьей. Когда мне было десять лет, я подслушал их разговор, что они хотят развестись. Не знаю, что мною двигало, но я закричал: «Если вы разведетесь, то я завтра себя убиваю!». Они не развелись. Мама не пожалела. Папа не пожалел. Но… может, я пожалел? И вот я — уже молодой монашенок. Отец мой духовный Авраам говорит: «Напиши письмо своему отцу». А что мне писать? Правду. «Папа, — начал я, — почему мы так плохо жили? Я с тобой никогда даже не мог поговорить откровенно…». Отец Авраам читает и спрашивает: «Ты что, идиот? Глупость написал». И тогда я под сильным чувством написал отцу хвалебный акафист: «Отец, я так благодарен тебе за то, что стал тем, кем я сейчас есть. Ты для меня — самое главное». Тогда я хотел, чтобы так было. Но сейчас думаю: может, так оно и было? А он ходил с этим письмом и всем его показывал. Понимаете, в чем смысл? Я для себя заново родил отца. И он заново себя родил для меня. Он думал, что он плохой, а тут сын сказал ему такие вещи, — он отпивает половину чая от оставшейся половины. — А что детям нужно? Привить жажду быть счастливыми. Раньше я у них на исповеди спрашивал: «А не грешил ли ты?». И ребенок методично отвечал — «Да. Да. Да». Но… это — не настоящее. Настоящий духовный человек просыпается в двадцать пять лет. А до этого человек — ребенок. Приходит девочка:

— Как ты живешь?

— Прэ-крас-сно!

Не просто хорошо, а прекрасно. И что для нее лучше: чтобы она узнала, какая она плохая, как она капризничает? Чтобы узнала и начала натягивать на себя взрослое понимание греха? Или лучше в ней поддержать это состояние детского счастья? Поэтому я беру ребенка вот так, — показывает, как обнимает шею ребенка рукой:

— Посмотри на иконочку и скажи в душе: «Господи, прости меня за все». Только скажи по-настоящему, — шепчет, отодвигает стакан с недопитым чаем. — Никогда нельзя допивать стакан до конца, — говорит он. — Никогда нельзя общаться друг с другом до полного высказывания себя, всегда должна оставаться какая-то невысказанная часть, которая будет рождать что-то новое. Человеку всегда должно хотеться открывать новые двери. Если человек пресытится, он остановится, и это — момент смерти. В детстве не должно быть счастливой любви, она противопоказана! Иначе он во взрослой жизни будет жить вчерашним днем, а он должен все время встречать рассвет. Ребенок, будучи еще не искушенным, не имея еще выросшего чувства совести, испытав взаимную подростковую любовь, никогда не сможет насытить свою душу, он все время будет оборачиваться назад. Стакан надо раз — и забрать, — убирает все стаканы подальше. — Человек, еще не способный любить, не имеет права на любовь.

А я? Был ли я в детстве счастлив? Я говорил вам — нет. Но сейчас я живу детством. Да, своим детством! Да! Да, я ребенок! Вот представьте себе — ребенок! Я не хочу, чтобы это звучало глупо или чудаковато… И Господь как будто говорит мне: «Помнишь, ты хотел съесть яблоко, а я тебе не дал. Сейчас ешь. Сейчас насладись. А помнишь, у тебя тогда не было друзей? Я тебе их не дал. А теперь смотри, сколько друзей у тебя». Нет! Я не забываю своих страданий! Я, наоборот, благодарю за них… Допустим, в «Солярисе» есть такой танец…